Юлия Евдокимова

Вячеслав Артёмов - Requiem

Это сочинение не волнует - оно потрясает, терзает душу, вырывает из мира обыденных человеческих эмоций, заставляет содрогнуться; мучает и одновременно просветляет, очищает сердце. Долго не может уйти из памяти - понуждает думать о музыке, о себе, о своём месте в жизни, о нравственных критериях в ней.

Композитор посвятил произведение «Мученикам многострадальной России» и, соразмерно масштабу трагедии, создал гигантскую звуковую эпопею, величественный монумент с тщательной выписанностью всех деталей, тонкой проработанностью каждого штриха и вместе с тем - необъятный. Как грандиозное живописное полотно, это произведение можно долго «рассматривать» вблизи, вникая и поражаясь смысловым значениям каждой звуковой подробности. Но можно отойти на расстояние - и тогда оно потрясает величественностью, мощью общей драматургии, динамикой эмоционального развития, могучей властностью художественного впечатления.

Requiem... Это отнюдь не метафора в данном случае, но та единственная в истории музыкальной культуры форма с безграничным по объёму исторической «памяти» сюжетом, вобравшим в себя все коллизии земных композитора к Requiem'у было для него символом сопричастия русской трагедии трагедиям мировой истории, приобщения к вечным духовным ценностям, окончательное постижение которых происходит только на пороге жизни и смерти.

Вместе с тем композитор толкует традиционный текст Requiem'a иначе - проецирует его на события отечественной истории, воспринимает как свидетель, очевидец. Канонический текст становится импульсом, источником возникающих в творческом сознании композитора ассоциативных картин, образов. Меняется привычная трактовка многих частей, например, «Kyrie eleison», «Dies irae», «Tuba mirum», «Benedictus». Текст наполняется новым, нами пережитым смыслом, «сюжет» обретает особую эмоциональную силу. Так рождается сложная, многослойная концепция сочинения, все музыкальные образы которого подчинены авторской, индивидуальной «программе» и одновременно соотнесены с вечным уставом траурного ритуала.

Requiem начинается с вопроса - короткого и страстного. Что будет ответом на него? Лучезарный свет «Sanctus» или прощальная песнь очищения последнего «Requiem aeternam»? Но до этого композитор проведёт нас по сложной дороге сопереживания трагедии с безднами отчаяния и взлётами надежд, безграничной скорбью, простирающейся от смятённых стенаний до отрешённой мольбы, от остро личной боли до всечеловеческого траура.

Пройдём, о слушатель, по этой дороге эмоциональных коллизий!

Тоскливое, непонятное, смутное недоумение («Requiem aeternam»). Совсем не «вечный покой», но тревога, необъяснимая и навязчивая. Вязко движется масса оркестровых голосов, без особых индивидуальных, личностных выдвижений. Правда, голос солирующей скрипки вопрошает, но у кого и о чём? Вопрошает в своей душе или в затянутом пеленой тоски мире?

Состояние тревожности обостряется («Kyrie elei-son»). Смятение нарастает как постепенно натягивающаяся струна, резонирующая всё выше и выше. А на его фоне - навязчивые, неотступно преследующие остинатные повторения, исчезающие и вновь вспыхивающие. Так в подсознании смятённой души переплетаются странно и жутко знаки, символы, сюжеты, лица... Неотвязно звучат колокола, далёкие и никуда не зовущие... Картина стирается, всплывает новый кадр («Dies irae») и трагедия начинает обретать реальность, материализуется в облике наступательного, солидаризированного зла. Хорошо прослушивается скандированная поступь деформированного маршевого движения, массовой декламации. Единение в зле, массовое безумие. Зло внеличное, но притом отнюдь не инородное (как, например, в Седьмой симфонии Шостаковича). Зло в нас самих, бессмысленное и ' сокрушающее, приводящее после содеянного в изумление, оцепенённое потрясение. И вот тот же «День гнева» («Dies irae») оборачивается совершенно иной ипостасью - леденит сердце орган, тихо стенают сольные голоса и вопрошает, безответно вопрошает скорбная скрипка. Мы ли это были? Такой трактовки «Dies irae» история музыки не знала.

За оцепенением - открытый, громкий взрыв отчаяния («Tuba mirum»), массового отчаяния, возрастающего, доводящего до исступления и безнадёжно затихающего в гулкой пустоте, в беспредельности ледяного пространства. Из него едва заметно («Recordare»), словно постепенно проявляясь, обретая контуры, плоть, силу, начинают звучать голоса мольбы, горестные лирические излияния. Отдельные голоса - затерянные и безнадёжные. А зло рядом, оно сильно и упорно («Confutatis»). Вновь жуткие остинато, безумная скандированная декламация «Dies irae». И как зов из горящей бездны, из огненной пучины - едва различимые людские стенания, поглощённые вихревой массой всё сметающего на своём пути-зла. В драматургии сочинения наступает перелом. «Lacrimosa» открывает новую страницу. Тихую, щемящую сердце скорбь изливает мелодия скрипки. Далёкие колокола возвещают о грядущем покое. Заупокойная молитва («Domine Jesu Christe») звучит как великий символ этого покоя в вечно суетном, никогда не успокаивающемся мире. Торжественная отрешённость ритуала, траура, за стенами которого мечется и продолжает безумствовать мир.

Из «объективной» формы выражения скорбь переводится в остро личностный план. «Hostias et preces» - часть, в которой стонет каждый голос. Общечеловеческая трагедия преломляется сквозь призму индивидуальной души. И наконец - первый выход. «Sanctus» уводит в мир «несказанного света». Уводит постепенно, звучание просветляется. Стонущие интонации «Recordare», «Lacrimosa», «Hostias», вложенные в просветлённые тембры детских голосов, освобождаются от груза страстей, обретают доверчивость и робкую наивность, незаметно растворяются в излучающей сияние игре чистых звуковых красок.

Один круг пройден. С «Benedictus» начинается второй. Начинается переходом от ирреального, иллюзорного света к тихому, смиренному отчаянию, с мольбой и надеждой. Звучание становится всё более и более светлым, интонации обретают трогательную красоту («Agnus Dei»). Последний раз вторгается зло («Libera те») - кульминация, вобравшая в себя смятённость «Kyrie eleison», отчаяние «Tuba mirum», страстный ужас «Confutatis» и превзошедшая их - грядущая трагедия «второго пришествия». И вот вершина - «Requiem aeternam» - вечная, редчайшей красоты песнь очищения. «In Paradisum» - эпилог. Вне героя, вне личностного сознания - ирреальная картина освобождённого от всех человеческих страстей высокого инобытия. «Абсолютная истина» добра и света.

Такой видится нам самая общая, внутренняя канва философско-эмоционального «сюжета» сочинения. Объём ассоциаций, таящихся в глубине этой музыки, безграничен, как безгранична историческая проекция «темы» произведения, как беспределен в земных критериях времени «сюжет» Requiem'а. Каждый может услышать его по-своему.

Кроме того, сама музыка, богатая разветвлённой системой семантических знаков, символов, ориентирует на такую многослойность восприятия. Символ - русская заупокойная молитва, звучащая в «Domine Jesu», - «конкретная» деталь, указующая на время и место событий. Символика исходит от колокольного звона, почти в каждой части взывающего к исторической памяти слушателя, но наполненного всякий раз новым, особым художественным смыслом, - то это полуреальный отзвук, то набат, то погребальный звон, то воспоминание... Символом личностного голоса выступает скрипка-соло - того голоса, который безответно вопрошает в первой части, скорбит в «Lacrimosa», рвётся с мольбой в «Benedictus», вторит в диалоге небесной песне прощения в «Requiem aeternam». Полны семантических смыслов интонации малой секунды, пронизывающие всё сочинение, каждую его часть. Мы чувствуем преемственность Requiem'a В. Артёмова с лучшими произведениями этого жанра в мировой музыке, глубокую, корневую связь с музыкой Баха. Иллюзия безграничного звукового пространства, космического масштаба «действия» имеет зону ассоциативных аналогий с космосом Скрябина. Лучезарный свет «Sanctus» отсылает память слушателя к страницам «Сказания о граде Китеже» Римского-Корсакова. А сама концепция сочинения искупления, тихого прощения, возвышения духа перед лицом вечности - это ли не исцеляющая концепция всего великого русского искусства!

И вместе с тем глубоко современен динамичный контакт разных музыкально-семантических пластов, интонационно-гармонических средств, апеллирующих к музыкальному опыту слушателя и объединённых точным драматургическим замыслом.

И ещё об одном необходимо сказать - о чистоте художественного языка сочинения, красоте как исходной этической предпосылке всех средств, всех приёмов выражения. Потому так исключительно сильно воздействие музыки. Она красива всегда. Никаких экстремальных средств воздействия на слушателя, никакого давления, никаких превышений. Классическая концепция искусства! Потрясает слушателя глубина постижения смысла, точность найденных художественных средств, подлинность смен психологических состояний, вечно живая искренность интонации.

В каком ряду художественных шедевров встанет это сочинение? В ряду RequiemoB - Моцарта, Верди, Берлиоза, Брамса, Дворжака? В ряду ли исторических эпопей Мусоргского, Римского- Корсакова? Или в ряду симфонических драм Шостаковича? Определит это, видимо, будущее. Но ты, слушатель, не пройди мимо. Может быть, ты услышишь в этом сочинении свой голос, свою судьбу. Ведь перед тобой - звуковой памятник трагедии русского народа.

ВВЕРХ